Неточные совпадения
У суда стоять —
Ломит ноженьки,
Под венцом стоять —
Голова болит,
Голова болит,
Вспоминается
Песня
старая,
Песня грозная.
На широкий двор
Гости въехали,
Молоду жену
Муж домой привез,
А роденька-то
Как набросится!
Деверек ее —
Расточихою,
А золовушка —
Щеголихою,
Свекор-батюшка —
Тот медведицей,
А свекровушка —
Людоедицей,
Кто неряхою,
Кто непряхою…
Получив письмо
мужа, она знала уже в глубине души, что всё останется по-старому, что она не в силах будет пренебречь своим положением, бросить сына и соединиться с любовником.
― У нас идут переговоры с ее
мужем о разводе. И он согласен; но тут есть затруднения относительно сына, и дело это, которое должно было кончиться давно уже, вот тянется три месяца. Как только будет развод, она выйдет за Вронского. Как это глупо, этот
старый обычай кружения, «Исаия ликуй», в который никто не верит и который мешает счастью людей! ― вставил Степан Аркадьич. ― Ну, и тогда их положение будет определенно, как мое, как твое.
Старый князь сидел молча, сбоку поглядывая своими блестящими глазками на Каренина, и Степан Аркадьич понял, что он придумал уже какое-нибудь словцо, чтоб отпечатать этого государственного
мужа, на которого, как на стерлядь, зовут в гости.
И вдруг совершенно неожиданно голос
старой княгини задрожал. Дочери замолчали и переглянулись. «Maman всегда найдет себе что-нибудь грустное», сказали они этим взглядом. Они не знали, что, как ни хорошо было княгине у дочери, как она ни чувствовала себя нужною тут, ей было мучительно грустно и за себя и за
мужа с тех пор, как они отдали замуж последнюю любимую дочь и гнездо семейное опустело.
Но в них не видно перемены;
Всё в них на
старый образец:
У тетушки княжны Елены
Всё тот же тюлевый чепец;
Всё белится Лукерья Львовна,
Всё то же лжет Любовь Петровна,
Иван Петрович так же глуп,
Семен Петрович так же скуп,
У Пелагеи Николавны
Всё тот же друг мосье Финмуш,
И тот же шпиц, и тот же
муж;
А он, всё клуба член исправный,
Всё так же смирен, так же глух
И так же ест и пьет за двух.
У кого-то из
старых французов, Феваля или Поль де-Кока, он вычитал, что в интимных отношениях супругов есть признаки, по которым
муж, если он не глуп, всегда узнает, была ли его жена в объятиях другого мужчины.
— Сядемте, — предложила она и задумчиво начала рассказывать, что третьего дня она с
мужем была в гостях у
старого знакомого его, адвоката.
— Мой
муж —
старый народник, — оживленно продолжала Елена. — Он любит все это: самородков, самоучек… Самоубийц, кажется, не любит. Самодержавие тоже не любит, это уж такая старинная будничная привычка, как чай пить. Я его понимаю: люди, отшлифованные гимназией, университетом, довольно однообразны, думают по книгам, а вот такие… храбрецы вламываются во все за свой страх. Варвары… Я — за варваров, с ними не скучно!
Он не успел еще окунуться в омут опасной, при праздности и деньгах, жизни, как на двадцать пятом году его женили на девушке красивой,
старого рода, но холодной, с деспотическим характером, сразу угадавшей слабость
мужа и прибравшей его к рукам.
Я — не тетушка, не папа, не предок ваш, не
муж: никто из них не знал жизни: все они на ходулях, все замкнулись в кружок
старых, скудных понятий, условного воспитания, так называемого тона, и нищенски пробавляются ими.
Она страдала за эти уродливости и от этих уродливостей, мешавших жить, чувствовала нередко цепи и готова бы была, ради правды, подать руку пылкому товарищу, другу, пожалуй
мужу, наконец… чем бы он ни был для нее, — и идти на борьбу против
старых врагов, стирать ложь, мести сор, освещать темные углы, смело, не слушая
старых, разбитых голосов, не только Тычковых, но и самой бабушки, там, где последняя безусловно опирается на
старое, вопреки своему разуму, — вывести, если можно, и ее на другую дорогу.
Она остановилась, не найдя слов, которые могли бы выразить bonté того ее
мужа, по распоряжению которого секли людей, и тотчас же, улыбаясь, обратилась к входившей
старой сморщенной старухе в лиловых бантах.
Надобно заметить, что эти вдовы еще незамужними, лет сорок, пятьдесят тому назад, были прибежны к дому княгини и княжны Мещерской и с тех пор знали моего отца; что в этот промежуток между молодым шатаньем и
старым кочевьем они лет двадцать бранились с
мужьями, удерживали их от пьянства, ходили за ними в параличе и снесли их на кладбище.
Со всем тем княгиня, в сущности, после смерти
мужа и дочерей скучала и бывала рада, когда
старая француженка, бывшая гувернанткой при ее дочерях, приезжала к ней погостить недели на две или когда ее племянница из Корчевы навещала ее. Но все это было мимоходом, изредка, а скучное с глазу на глаз с компаньонкой не наполняло промежутков.
— А мой совет таков: старый-то
муж лучше. Любить будет. Он и детей для молодой жены проклянёт, и именье на жену перепишет.
Не будучи в состоянии угомонить этот тайный голос, она бесцельно бродила по опустелым комнатам, вглядывалась в церковь, под сенью которой раскинулось сельское кладбище, и припоминала. Старик
муж в могиле, дети разбрелись во все стороны,
старые слуги вымерли, к новым она примениться не может… не пора ли и ей очистить место для других?
Покуда шла эта неурядица, Калерия Степановна как-то изловчилась перестроить
старое аббатство. Туда и переселилась Милочка, по продаже Веригина, так как
муж решительно отказался принять ее к себе. Вместе с нею перенесли в аббатство свои штаб-квартиры и паны Туровский, Бандуровский и Мазуровский.
Муж хозяйки дома,
старый генерал, вышел было, взглянул, поклонился, но его никто даже не заметил, и он скрылся, осторожно притворив дверь.
— А мне что!.. Какая есть…
Старая буду, грехи буду замаливать… Ну, да не стоит о наших бабьих грехах толковать: у всех у нас один грех. У хорошего
мужа и жена хорошая, Галактион. Это уж всегда так.
— Ох, отлично делаешь! — стонал Нагибин. — Ведь за мадеру деньги плачены. И что только мне стоила эта самая Наташка!.. Теперь возьми, — ведь одеть ее надо? Потом один-то я и
старых штец похлебаю или редечкой закушу, а ей подавай котлетку… так? Да тут еще свадьбу справляй… Одно разорение. А теперь пусть кормит и одевает
муж… Так я говорю?
Жена умирает от чахотки, а
муж уезжает на материк,
старый и одинокий; или же она остается вдовой и не знает, что ей делать, куда ехать.
Женщина должна жить с
мужем, хозяйничать, воспитывать детей, а ты что ж будешь делать-то
старой девкой?
Это была дама, лет сорока пяти (стало быть, весьма молодая жена для такого
старого старичка, как ее
муж), бывшая красавица, любившая и теперь, по мании, свойственной многим сорокапятилетним дамам, одеваться слишком уже пышно; ума была небольшого, а знания литературы весьма сомнительного.
Иван воспитывался не дома, а у богатой
старой тетки, княжны Кубенской: она назначила его своим наследником (без этого отец бы его не отпустил); одевала его, как куклу, нанимала ему всякого рода учителей, приставила к нему гувернера, француза, бывшего аббата, ученика Жан-Жака Руссо, некоего m-r Courtin de Vaucelles, ловкого и тонкого проныру, самую, как она выражалась, fine fleur [Самый цвет (фр.).] эмиграции, — и кончила тем, что чуть не семидесяти лет вышла замуж за этого финь-флёра: перевела на его имя все свое состояние и вскоре потом, разрумяненная, раздушенная амброй a la Richelieu, [На манер Ришелье (фр.).] окруженная арапчонками, тонконогими собачками и крикливыми попугаями, умерла на шелковом кривом диванчике времен Людовика XV, с эмалевой табакеркой работы Петито в руках, — и умерла, оставленная
мужем: вкрадчивый господин Куртен предпочел удалиться в Париж с ее деньгами.
Марья поднялась, прислушалась к тяжелому дыханию
мужа и тихонько скользнула с постели. Накинув сарафан и
старое пальтишко, она как тень вышла из горенки, постояла на крылечке, прислушалась и торопливо пошла к лесу.
К весне солдат купил место у самого базара и начал строиться, а в лавчонку посадил Домнушку, которая в первое время не знала, куда ей девать глаза. И совестно ей было, и
мужа она боялась. Эта выставка у всех на виду для нее была настоящею казнью, особенно по праздникам, когда на базар набирался народ со всех трех концов, и чуткое ухо Домнушки ловило смешки и шутки над ее
старыми грехами. Особенно доставалось ей от отчаянной заводской поденщицы Марьки.
Вышедшая из богатой семьи, Агафья испугалась серьезно и потихоньку принялась расстраивать своего
мужа Фрола, смирного мужика, походившего характером на большака Федора. Вся беда была в том, что Фрол по
старой памяти боялся отца, как огня, и не смел сказать поперек слова.
На мосту ей попались Пашка Горбатый, шустрый мальчик, и Илюшка Рачитель, — это были закадычные друзья. Они ходили вместе в школу, а потом бегали в лес, затевали разные игры и баловались. Огороды избенки Рачителя и горбатовской избы были рядом, что и связывало ребят: вышел Пашка в огород, а уж Илюшка сидит на прясле, или наоборот.
Старая Ганна пристально посмотрела на будущего
мужа своей ненаглядной Федорки и даже остановилась: проворный парнишка будет, ежели бы не семья ихняя.
— Сейчас же убирайся отсюда,
старая дура! Ветошка! Половая тряпка!.. Ваши приюты Магдалины-это хуже, чем тюрьма. Ваши секретари пользуются нами, как собаки падалью. Ваши отцы,
мужья и братья приходят к нам, и мы заражаем их всякими болезнями… Нарочно!.. А они в свою очередь заражают вас. Ваши надзирательницы живут с кучерами, дворниками и городовыми, а нас сажают в карцер за то, что мы рассмеемся или пошутим между собою. И вот, если вы приехали сюда, как в театр, то вы должны выслушать правду прямо в лицо.
Это была женщина, вернее сказать, отставная девка, которые водятся только на юге России, не то полька, не то малороссиянка, уже достаточно
старая и богатая для того, чтобы позволить себе роскошь содержать
мужа (а вместе с ним и кафешантан), красивого и ласкового полячка. Горизонт и Барсукова встретились, как
старые знакомые. Кажется, у них не было ни страха, ни стыда, ни совести, когда они разговаривали друг с другом.
Она напомнила мне, какой перенесла гнев от моей матери за подобные слова об тетушках, она принялась плакать и говорила, что теперь, наверное, сошлют ее в
Старое Багрово, да и с
мужем, пожалуй, разлучат, если Софья Николавна узнает об ее глупых речах.
Молодой человек —
старый знакомый героини, но она, боясь ревности
мужа, почти не говорит с ним и назначает ему тайное свидание, чтобы так только побеседовать с ним о прошлом…
Я было к ней, так куда? понесла опять
старое:
муж да
муж — только и слов.
Вот я, например, наверно знаю, что Анфиса Ивановна — вот эта дама в полосатой шали, которую она в прошлом году устроила из
старых панталон своего
мужа, — совершенно уверена, что я в настоящую минуту добела перемываю с вами косточки наших ближних…
— Прощайте, monsieur Irteneff, — сказала мне Ивина, вдруг как-то гордо кивнув головой и так же, как сын, посмотрев мне в брови. Я поклонился еще раз и ей, и ее
мужу, и опять на
старого Ивина мой поклон подействовал так же, как ежели бы открыли или закрыли окошко. Студент Ивин проводил меня, однако, до двери и дорогой рассказал, что он переходит в Петербургский университет, потому что отец его получил там место (он назвал мне какое-то очень важное место).
Мать давным-давно подарила Александрову копилку со
старой малоинтересной коллекцией монет, которую когда-то начал собирать ее покойный
муж.
Аггей Никитич в ответ на это кивнул головой и, напившись чаю, не замедлил уйти домой. Пани же Вибель, оставшись с
мужем вдвоем, вдруг подошла к нему и, прогнав кота, вскочившего было на колени к своему патрону, сама заняла его место и начала целовать своего
старого Генрику.
— Ах ты,
старая грешница! — говорил шедший вслед за ней
муж.
В избе между тем при появлении проезжих в малом и
старом населении ее произошло некоторое смятение: из-за перегородки, ведущей от печки к стене, появилась лет десяти девочка, очень миловидная и тоже в ситцевом сарафане; усевшись около светца, она как будто бы даже немного и кокетничала; курчавый сынишка Ивана Дорофеева, года на два, вероятно, младший против девочки и очень похожий на отца, свесил с полатей голову и чему-то усмехался: его, кажется, более всего поразила раздеваемая
мужем gnadige Frau, делавшаяся все худей и худей; наконец даже грудной еще ребенок, лежавший в зыбке, открыл свои большие голубые глаза и стал ими глядеть, но не на людей, а на огонь; на голбце же в это время ворочалась и слегка простанывала столетняя прабабка ребятишек.
К такого рода умозаключению Аграфена Васильевна отчасти пришла по личному опыту, так как у нее тоже был
муж старше ее лет на двадцать, и она хорошо знала, каково возиться с такими
старыми ошметками.
Посреди такого всеобщего ликования одна только Миропа Дмитриевна сидела в лодке злая-презлая, но не на
мужа, за которым она ничего не заметила, а на этого
старого черта и богача Кавинина, которому она проиграла тридцать рублей, и когда ему платила, так он принял ассигнации смеясь, как будто бы это были щепки!
Поцеловала Елена Дмитриевна молодого боярина! Обманула жена лукавая
мужа старого! Забыла клятву, что дала перед господом! Как покажется она теперь Дружине Андреичу? Догадается он обо всем по глазам ее. И не таков он
муж, чтоб простил ее! Не дорога жизнь боярину, дорога ему честь его! Убьет он,
старый, убьет и жену, и Никиту Романыча!
— Со
старым человеком? Стало быть, с Морозовым? С
мужем своим?
„Не люблю-де тебя, добрый молодец; люблю одного
мужа мово, милого,
старого Змиевича“.
„Исполать тебе, добрый молодец, — сказала жена, — что умел меня любить, умел и мечом добыть; и за то я тебя люблю пуще жиз-ни, пуще свету, пуще
старого поганого
мужа мово Змиевича!“
Слова эти глубоко запечатлелись в восприимчивой душе Арины Петровны, и смерть
мужа, вместе с фантасмагориями будущего, наложила какой-то безнадежный колорит на весь головлевский обиход. Как будто и
старый головлевский дом, и все живущие в нем — всё разом собралось умереть.
Боялись ее, может быть, потому, что она была вдовою очень знатного человека, — грамоты на стенах комнаты ее были жалованы дедам ее
мужа старыми русскими царями: Годуновым, Алексеем и Петром Великим, — это сказал мне солдат Тюфяев, человек грамотный, всегда читавший Евангелие. Может быть, люди боялись, как бы она не избила своим хлыстом с лиловым камнем в ручке, — говорили, что она уже избила им какого-то важного чиновника.
Во время дороги они мало разговаривали, и то заводил речи только Николай Афанасьевич. Стараясь развлечь и рассеять протопопа, сидевшего в молчании со сложенными на коленях руками в
старых замшевых перчатках, он заговаривал и про то и про другое, но Туберозов молчал или отзывался самыми краткими словами. Карлик рассказывал, как скучал и плакал по Туберозове его приход, как почтмейстерша, желая избить своего
мужа, избила Препотенского, как учитель бежал из города, гонимый Бизюкиной, — старик все отмалчивался.
Старая барыня, ждавшая
мужа, сама отперла дверь. Она, как оказалось, мыла полы. Очки у нее были вздернуты на лоб, на лице виднелся пот от усталости, и была она в одной рубашке и грязной юбке. Увидев пришедших, она оставила работу и вышла, чтобы переодеться.